Полведра студёной крови[СИ] - Артем Мичурин

— Сколько себя помню, меня все называют Коллекционером, если отбросить период далёкого детства. А в чем нас обвиняют?

— Вас? — удивился Малей.

— Вы захватили меня вместе с моим товарищем…

— Товарищем… хм, — следователь вернулся за стол. — Я бы не назвал этого второго вашим товарищем. Скорее корешем или как там у вас называют подельников.

Я постарался изобразить на своем лице крайнюю степень удивления, что, наверняка, получилось очень натурально, а Малай продолжал: — Некто Ткачев Алексей Иванович утверждает, что вы с помощью шантажа и обмана заставили его вступить с вами в преступный сговор с целью расхищения государственной собственности.

— Чего?

— Ткачев так же характеризует вас, как маньяка и серийного убийцу. Он утверждает, что по пути к объекту N 075 вы вырезали целую деревню, населенную одной из народностей Крайнего севера, а так же подожгли тайгу, уничтожив тем самым насколько тысяч гектар леса.

— Чего?!

— Вот, ознакомьтесь с показаниями вашего подельника, — следователь взял картонную папку, лежащую на зеленом сукне стола, открыл ее и протянул мне несколько листков отпечатанного на машинке текста. В нем вычурным казенным языком говорилось, что я по наущению некоей религиозной секты отправился в путь с целью незаконно завладеть государственным имуществом, хранящимся на объекте N 075, чиня по дороге разрушения и смерть мирным жителям городов Березники, Соликамск и прочих. Кажется, я понял, что напарничек свалил на меня все, что можно, дабы выглядеть на моем фоне невинной овцой. Но, по-моему, он перестарался. Нахуя было обвинять меня в скотоложестве и содомии, если это всё грехи Красавчика, а никак не мои? Ещё этот гад заявил, что именно я заставил пить его и его друзей человеческую кровь, после чего умертвил этих друзей одного за другим в течение нескольких дней. Там, на этих листочках, много чего было написано. Бумага все стерпит. Я — нет.

Да они здесь все ебанутые! — первая же мысль о местных обитателях, возникшая у меня после прочтения этого опуса. Кажется, я это не подумал, а произнес вслух, вскочив на ноги, потому что Малай сразу нажал на кнопку под столешницей, и в комнату ввалились два дюжих молодца.

— Уведите, — скомандовал следователь конвоирам.

Обратную дорогу я вообще не запомнил. Ярость застилала глаза настолько, что помешала мне подписать подсунутый Малаем протокол допроса.

Ну Ткач, ну сука!

В тюремном блоке, между тем, произошли изменения. Тощего нигде не было видно, а толстяк выглядел таким довольным, будто съел своего напарника на обед. Теперь вертеть башкой мне уже не запрещали и я спокойно рассмотрел пустующие камеры. Ткача здесь не было. Зато в моей каморке на верхних нарах лежал, согнув ноги в коленях, какой-то старичок.

Когда говорят, что человек ко всему привыкает, всегда имеют ввиду кого-то другого, а не себя. Войти в привычку жрать баланду, валяться на драном матраце сутки напролет и все это время чесаться от вшей может только у конченного урода. Поначалу здесь у меня было два развлечения: вылавливать червей и насекомых из казенной жратвы и трепаться с новоявленным соседом. Но очень скоро второе из развлечения превратилось в наказание, потому что выудить из старикана что-то полезное и даже просто что-то интересное было гиблым делом. Как я только ни старался, как ни разводил старого хрыча на интересующие меня темы, тот все время соскакивал с крючка и выворачивал разговор на новые рельсы, чем все больше утверждал меня в мысли, что казачок-то засланный. За три дня в перерывах между редкими допросами и приемами, прости господи, пищи мне не удалось ничего узнать ни о размерах и устройстве хранилища, ни о составе его жителей, ни о хранимых запасах. Зато Максимыч, как он представился, прожужжал мне все уши о порядках, законах и обычаях этого места. Из его рассказов выходило, что живут тут практически при военном коммунизме. Жратвы, одежки и прочего мало, но всем всего поровну. За малейшую провинность преступника ждет суровое наказание, но есть нюансы. Вот об этих нюансах Максимыч и трындел без устали. Типа, если начнешь сотрудничать со следствием, признаешь вину, раскаешься и пообещаешь вести себя хорошо, то тебе скостят срок и вообще все будет в шоколаде. Когда же я его спросил о грозящем мне наказании, старик, пожевав губу, ответил:

— Оно, конечно, дело серьезное и тебе вышка светит, но при определенных обстоятельствах могут заменить на ссылку или работы.

— Это наверх что ли? — оживился я.

— Не. Наверх — это вышка. Голышом на морозе еще никому выжить не удалось. А ссылают у нас за предел. В нежилые уровни то есть. Там выживают… иногда… говорят. Но я бы на твоем месте постарался сделать так, чтобы дали работы.

— Каким образом?

— Ну, уж это тебе виднее. Расскажи там, зачем на самом деле сюда шел, откуда узнал о хранилище, сколько еще людей с тобой было, где они все сейчас, тогда следак запишет в дело, что ты очень хороший человек, и на суде тебе будет поблажка.

Да, да, да!

После этих слов мне стало окончательно ясно, что никакой Максимыч не библиотекарь, которого запихнули сюда за то, что он давал местным неправильные книжки, и через пару дней, выписав месяц принудительных работ, его вынут отсюда.

Казачок-стукачок ты, Максимыч. Или как там тебя на самом деле.

Другой на моем месте придушил бы старика подушкой после таких выводов, но мне было похуй. Я был готов обещать этим пизданутым все что угодно и каяться во всех смертных грехах, но только в обмен на хорошую жратву. О чем и сказал Малаю на очередном допросе на следующий день. А старичку я все-таки свернул шею, заявив охраннику, что старый мудак упал с верхнего яруса нар во сне. Но сделал я это не из неприязни к стукачам, а потому что старый пердун регулярно портил воздух и терпение мое лопнуло.

На следующий день весь красный от злости Малай услышал все, что хотел: и о засадном полке, затаившемся неподалеку в ожидании отмашки от нас с Ткачем, и о многолюдной экспедиции из Обители, что обязательно нагрянет сюда, как только, так сразу, и еще много всякой ерунды, в том числе и про наших союзников из Соликамска и Карпинска. Пусть суки испугаются, а у меня будет время, чтобы придумать, как свалить из этого паскудного местечка. Пусть там будет хоть ссылка, хоть работа, хоть вышка в их понимании. Там, наверху, разберемся, кому в сугробе лежать, а кому дальше портить этот мир своим существованием.

Всю ту пургу, что я нес вначале, Малай выслушал, не моргнув глазом, а вот насчет карпинских заинтересовался.

— Эти гаврики нам много крови попортили, — пожаловался он мне, как старому знакомому, — лезут и лезут черти во все дыры. Мы ведь сначала подумали, что вы тоже из карпинских. С той же стороны пришли. Ну давай, рассказывай, что да как там у них. — Малай достал из верхнего ящика стола кисет, после чего принялся неспешно набивать пахучим табаком нутро простенькой ореховой трубки. Было видно, что за своего стукача он уже не сердится. Или, по крайней мере, делает вид, что не сердится по причине крайней заинтересованности в информации о жителях замороченного города, прозябающего к северу отсюда.

— Если расскажу, все равно не поверишь, — я решил больше не гнать и рассказать все, как есть.

— Говори, чего уж там, — улыбнулся следователь. — Ты здесь столько всякой хуйни нагородил, что одной меньше, одной больше, не суть.

От меня не ускользнула перемена в поведении Малая. Судя по тому, что о нем говорили покойный дедок и тот хлыщ охранник, этот местный держиморда был не прочь вместе с показаниями вытрясти из заключенного и душу, оставаясь при этом в рамках их ебанутого закона, берущего свои традиции еще с довоенных времен. Эдакий бюрократ-садист. А теперь мужик перешел на "ты" и вещал доверительным тоном.

— Ну что ж, — я устроился поудобнее на металлическом стуле, с которого то и дело норовила соскользнуть моя изрядно похудевшая за последние дни задница. — Тамошние карпинские пацаны не самая первая проблема. Те, которых мы с Ткачем встретили, к вам уже не наведаются. Зато сам город — это просто пиздец какой-то. Зайдешь в него, и начинает штырить по страшному. Натурально. Идешь и не различаешь, где явь, а где морок.

— Это нормально, — Малай выпустил кольцо дыма и принялся наблюдать, как оно медленно тает в воздухе. — Еще мой отец рассказывал, как наш поисковый отряд забрался далеко на север от Ивдели. Тоже, как и вы на лыжах шли. Не знаю, на кой их туда занесло, но в один прекрасный момент парни скатились с горки и за зарослями сухого камыша обнаружили озеро. Да. Когда они сняли лыжи и продрались сквозь сухостой, то встали, как вкопанные, потому что перед их глазами раскинулась голубая водная гладь, над головой светило яркое солнце, а вокруг среди зелени носились стрекозы и порхали бабочки, — Малай сделал блаженное лицо и изобразил пальцами порхающих божьих тварей. — Парни сразу сопрели и принялись скидывать полушубки и меховые штаны. Хорошо — один из них зацепил ремнем спусковой крючок ружья, и заряд дроби в бок вернул его приятеля к действительности. Шкуру только немного попортило, но зато мозги на место встали, и не замерз никто. Сразу обратно все оделись и свалили оттуда. Потом уже у дикарей узнали, что это было священное озеро Ваткотур, где на острове стоит статуя золотой бабы. Причем на карте оно в двухстах шестидесяти километрах на север отсюда. Не мог тот отряд так далеко зайти. А до того две группы, ушедшие в этот проклятый город, так и не вернулись. И позже ещё несколько человек пропало. Это уже при мне. А вы вот, значит, вырвались. Я вас даже зауважал слегка.